Сумасшедший корабль [litres] - Ольга Дмитриевна Форш

привлекаться к ответственности по всей строгости законов военного времени.

Входит в законную силу с момента опубликования.

Положительно, в столбах с воззваниями была самостоятельная жизнь. Едва прочел, уже пойман, уже отвечаешь. Прочитанное вошло в законную силу.

Особенным, со стихами, запомнилось воззвание:

К РАБОЧЕЙ МОЛОДЕЖИ!

Каждое слово торжественно, с большой буквы. Наверху справа: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» – в кавычках, не как ставшая прописной истина, а как свежий клич.

Опять тяжелые дни на питерских фабриках и заводах.

У нас недостаток топлива. Без топлива не сдвинешь транспорта. Без транспорта нет хлеба. Голодают рабочие, обносившиеся, усталые.

Дальше шло подробное сообщение о том, как «разводят волынку», призывая рабочих бросать работу.

Волынками не изживешь ни холода, ни голода.

И были стихи, с обилием прописных букв, знаков вопросительных и восклицательных, невольно читавшиеся с упором на согласные.

Неужели молодежь, чьи пламенные души

Горели, как костры, в их солнечной груди,

Хотя бы и на миг в себе ту мысль задушит,

Чтоб быть в труде и в битве впереди?

Кончались стихи так:

Внемлите, как кричат вам молодые братья:

Нет! Нет! Не верим! Нет! Не верим!

Это ложь!

Изменникам позор! Предателям

проклятье!

Рабочие, к станкам. На помощь,

молодежь.

Петроградский Совет Профсоюзов к своим членам обращался кратко, но красочно:

Снова у подступов Красного Петрограда появился золотой погон...

И боевое предложение: на каждый удар врага ответить двумя ударами – молотом и винтовкой!

На следующий день столбы выбросили уже не одиночные, а двудольные листы, где было объявлено об аресте мятежных матросов, делегатов и семей бывших военных – участников мятежа. Комитет объявлял всех заложниками за тех товарищей, которые задержаны были в Кронштадте, в особенности за комиссара Балтфлота и председателя Совета.

Если хоть один волос упадет с головы задержанных товарищей, названные заложники ответят головой.

На другой дольке листка без восклицательного, казалось бы, здесь такого необходимого знака стоял лапидарный подзаголовок:

ДОСТУКАЛИСЬ

К обманутым кронштадтцам

И, как растущий набат:

Сдавайтесь, сейчас.

Сдавайте оружие.

Переходите к нам.

Немедленно.

Наконец, в один легкий, уже совсем весенний день, в четырнадцать часов, за подписями Предвоенсовета Республики, главкома, командарма, начпореспа:

К ГАРНИЗОНУ КРОНШТАДТА И МЯТЕЖНЫХ ФОРТОВ!

Настоящее предупреждение является последним.

Как-то вечером в эти последние мятежные дни в тесной комнате Копильского сидели молодые писатели и дискуссировали, правильно ли они поступили, назвав свой союз именем, которое для публики прозвучало как нарушение самой сущности их объединения.

Придуманное имя вызвало ассоциации подражания и преемственности, то есть как раз то, чего они не хотели, чего, по существу, не было вовсе.

Эти молодые собрались не по признаку однородности и логики. Не потому ли они упоминаются и в Сумасшедшем Корабле? Сейчас, когда их союзу истекает десятилетие, хорошо вспомнить, как поэт, пришедший в кружок их последним, сейчас оказавшийся родоначальником совсем новой лирической взволнованности, первым у источника еще не бывших сопоставлений – события, человека, зверей, вещей и даже «гвоздей» – в те дни, о которых здесь речь, скромно сказал:

Мы зажигаем свой огонь,

Чтобы сварить похлебку.

При обзоре объективном эта «похлебка» оказалась делом важным и нужным. Она замешана была на принципе сохранения самого искусства, когда истории страны было не до искусства. Они подставили свои плечи и пронесли этот выпавший груз истории. Эти молодые оказались в те дни представителями почти всех форм литературы, удельный же вес каждого определился только теперь, когда некоторые из них уже накануне того, чтобы, взяв под мышку Собсоч, прошагнуть в историю литературы. Но это особая тема.

Сейчас речь только о тех днях, когда в их кружке дифференциации не было и все скопом пришли «на огонь». Был у них пламенный уголь, чтоб разжечь этот огонь, – тот юноша, богатый дарами, который нами помянут в начальной волне.

* * *

Он ушел слишком рано, но знамя выбросить он успел.

– Мы – братство – требуем одного: чтобы голос наш не был фальшив.

– Мы верим, что литературные химеры – особая реальность.

– Искусство реально, как сама жизнь.

И вот на зажженный огонь сошлись люди столь различные, что, встреться они не в литературе, а в жизни, им вместе было бы нечего делать. И говоря о них, ни одного признака нельзя обобщать. Качество одного оборачивалось у другого как раз в противоположное, и это в них было занятно и давало их союзу богатство.

У них был поэт, способный жить бытом пещерного человека, в пробегании пространств с ним мог лишь сравняться верблюд. Был и «брат алеут» – изумительный дарами. Пряный и душный, как персидская дыня, которой много не съешь.

Однако в литературе все они объединились под формулировкой своего критика:

«...Конечно, живое искусство не в приеме. Голый прием, его “обнажение” еще не искусство, а только механика искусства.

Одухотворяется же искусство именно сокрытием приема, маскировкой его схем путем ввода бесконечно многообразного, жизненного, идейного и психологического материала, что и создает иллюзию не искусственного, а “реальнейшего” мира».

В быту молодые были бодры. Упираясь длинными ногами, выходящими далеко за пределы его походной кровати, в те дни, когда согреваться и питаться приходилось одною козьей ножкой, Копильский философически изрекал:

– Положение отчаянное – будем веселиться!

А женщина, тоже поэт (не поэтесса), в союзе с верным своим Пятницей – Лирической Музой утверждала за всех:

И мы живем, и, Робинзону Крузо

Подобные, – за каждый бьемся час.

Да, в те дни молодые были еще все очень молоды, и мужественны, и бодры. И тем более странно, что не фактически, а непрошеным подсознанием они со стороны воспринимались как перестарки после тяжкой болезни. И в пику всякой логике кажется, что по-настоящему они помолодели много поздней и молодеть продолжают. В те же дни юность, в смысле германского романтизма, с которым повелось и в нашей литературе отождествлять это слово, и не глядела из их умных, знающих и уже утомленных глаз.

Про Вертера они, конечно, знали из книги, но встреться он им живой, они бы не подхватили его с смелой любовью, как Гете, а выхолостили б в чистого дурака.

Впрочем, они